Ольга Мошкина, руководитель народной вокальной студии Дворца химиков, бережно хранит память о своем воевавшем деде. Лейтенант запаса Михаил Миронович Кофьян участвовал в обороне Ленинграда, был ранен в бою, награжден орденом Красной Звезды.
О сражении, где дед получил серьезное ранение, написал рассказ двоюродный брат Ольги Мошкиной полковник милиции, заслуженный работник МВД Александр Андриевский. Рассказ «И остаться людьми» был опубликован в 2019 году в одном из столичных журналов. Мы публикуем сокращенный вариант. В рассказе действие происходит на Дороге жизни: станция Каменка.
«Город над тихой Невой… Ему не раз меняли наименования: Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград… Но дядя Миша — так его называли все, кроме жены и детей, — всегда ощущал себя частицей этого города. Он здесь вырос, учился, работал. А еще когда-то, чуть ли не до нашей эры, он женился на сестре моей будущей бабушки, и потому, попав в Ленинград хоть и по делам службы, я не мог остановиться в гостинице и вечером приехал в почти сразу после революции ставшую коммунальной многонаселенную квартиру на задах Староневского.
Вечером, после чая, дядя Миша сел к своему массивному, внушающему почтение письменному столу, достал тоже величественный и очень старый альбом… Рядом с ними он стал похож на маленького, усохшего за века ученого гнома из добрых английских сказок. И приступил к привычному теперь для него, пенсионера, делу: рассматривал, иногда перекладывал свою старинную коллекцию почтовых марок. Казалось, вот таким он и был всегда — коллекционером, архивариусом… Пожелтевшая морщинистая кожа лица и рук. Мягкий пинцет. Большая лупа в медной оправе с тонкой круглой деревянной ручкой и уцелевшая лампа с довоенным зеленым абажуром… Но что-то тревожное таилось в этой благостной обстановке. В конусный луч настольной лампы попала левая сторона лба хозяина, а там — буквально зиял большой глубокий провал. И не понять, как же жив остался человек при таком повреждении.
Свой долгий и тайный обет молчания он нарушил только в мае 1975 года. Через тридцать лет со Дня Победы. Он, конечно, все помнил. Но лишь когда зарубцевались старые раны, а что еще важней, изменился и внутренний политический климат, он впервые решился рассказать про свой последний бой, особенно про то, что было после него.
…Он шел давно, казалось всю жизнь, тот озверелый бой. Наверное, уже были выбиты все «их» танки; они еще чадили, как-то странно уткнувшись стволами пушек в неожиданных местах. Но на разрушенную ленинградскую окраину с отупелым постоянством накатывались и накатывались пьяные от шнапса и злости валы немцев. И каждый раз, словно возрождаясь из израненной земли, их снова встречали непостижимо выжившие ополченцы. Это было в октябре 1942-го, второго года блокады Ленинграда. Кто в красноармейской форме, кто в побуревших от пыли и копоти гражданских пальто — они уже не воспринимали времени, жажды, погоды… Бесконечный бой убил в них даже ощущение страха. Остались Долг и Ненависть! Они стояли насмерть за СВОЮ землю. За землю, по которой недавно ходили по своим мирным делам. Изрытую, изувеченную бесчисленными бомбами и снарядами; неузнаваемую, но все-таки свою, теперь уже буквально кровную. Они ненавидели сытых орущих пришельцев, у которых словно никогда не было недостатка ни в патронах, ни в снарядах, ни в самолетах, не говоря уже о жратве. И эти каски. Их каски, один силуэт которых вызывал органическое желание стрелять!
Два несовместимых мира. Они не знали иного пути, как только победить, уничтожить один другого.
Вопрос был в одном: кто кого?
…Бой шел непрерывно, лишь порой ослабевая до перестрелки. Но тогда откуда-то сверху, из-за спин, в него включались артиллерия и самолеты. А люди срастались с землей и обломками стен, чтобы переждать взрывы и весь этот звенящий осколками оглушающий ад. Опять поднялись над развалинами фашистские каски. Они приближались. За ними — рядами — еще и еще. Хотелось вжаться в камни, но только для того, чтобы стрелять, стрелять, стрелять… Вот уже слышно слитное чужое дыхание и бухающий по каменному крошеву топот тяжелых ботинок. Это были дыхание — врага и топот — врага! И не было в них ничего человечьего.
— Бей гадов! За Родину!
— В атаку! За мной! — обернулся к своим худенький черноволосый комвзвода.
И в несчетный раз навстречу ненавистным каскам, плоским чужим штыкам и всему этому — орущему, сопящему, вражьему — поднялись ополченцы.
Разномастные порознь, они на бегу пристраивались друг к другу и становились сплошным неразделимым бурым монолитом, ширящимся навстречу грохочущей серо-зеленой волне.
Почти никто не стрелял. В непримиримо сближающихся лавинах каждый выбрал себе единственного, «своего» врага и видел почти только его, подсознательно уклоняясь от «чужих» выстрелов и штыков.
Мощного, бежавшего прямо на него фрица Михаил увидел сразу. Единым взглядом охватил его башнеобразное тело, одной ширины шею и голову в каске, вроде бронированной надстройки на покатых плечищах, и казавшееся маленьким в громадных лапах оружие.
Михаил от рождения не был крупным, а отощав, казался еще меньше. Но сейчас он и не вспоминал об этом. Он думал, автоматически оценивая ситуацию, соображал, как управиться с этим «скотобоем» (так сразу про себя он его окрестил, когда выбрал). Теперь он видел уже не всего немца, а только его оружие, руки и грудь, потому что ударить выше он бы не смог.
…И когда в озверевшем исступлении схлестнулись два встречных, казавшихся сплошными потока, то в едином миге сошлись только пары противников, не видящих более никого. Остальные еще набегали и судорожно выбирали «своего» из тех, кто оставался живым после первой схватки или тоже еще не добежал до невидимой последней черты.
Перед самым ударом Михаилу пришлось отпрыгнуть вправо — рядом кто-то падал прямо ему под ноги, — и он едва не промахнулся штыком в громадину «скотобоя». Но успел все-таки — в прыжке — повернуть винтовку и почувствовал, как вздрогнул штык, пробивая шинель врага… Еще продолжая двигаться вслед за винтовкой, он ощутил горячий взрыв над головой… и захлебнулся во внезапной тьме, поглотившей его самого и все, все, все…
…На тело давила жуткая, тупая тяжесть. Дышать было нечем. Нос, лицо, шею — все закрывало что-то сырое и темное. Он попробовал шевельнуть руками и коснулся чьих-то ужасающе холодных пальцев. «Похоронили! — Сквозь боль и удушье с трудом оформилась мысль. — Но почему же я еще что-то ощущаю? Жив? — Жив!». Это стало пульсом стучать в голове и требовать: «Действуй! Действуй!!!»
Тяжесть на груди на мгновение ослабла, потом навалилась вновь. «Это… по мне… ходят… или… кто-то ворочается… тоже живой?» Он попытался шевельнуться, хотел крикнуть, но не смог. Рот был засыпан землей, она была даже на языке. Но он не воспринимал ничего, кроме того, что жив. Воздух едва проникал в ноздри. Осторожно, чтобы не прервать эти живительные струйки, он постарался вдохнуть побольше и замычал. Сверху кто-то шевельнулся, и воздуха не стало.
…Вновь очнулся от неровных рывков: его тянули наверх. Воздух пошел свободно, но все оставалось в темноте. В один момент ему показалось, что все-таки увидел прямо около глаз чье-то крупное и будто знакомое лицо. Но тут же ушло сознание. Потом снова кто-то тащил его вверх и что-то бормотал.
И снова незаметно к нему вернулось ощущение окружающего. Относительная тишина привычно нарушалась уханьем отдаленных взрывов.
Где-то постреливали. Вдруг у самого уха услышал хриплое:
— Trinken… trinken… («пить… пить…» — нем.).
«Немец! — вздрогнул было Михаил, но не испытал страха, несмотря на свою беспомощность. — Тоже живой, раз пить просит».
Напрягся, чтобы яснее понять ситуацию и свое собственное состояние. Немец опять прохрипел свое «пить». Михаил понял, что лежит на его руке, и медленно сполз в сторону. Пришла догадка: «Так это он меня… из общей могилы. А сам тоже плох». Грузное тело солдата в немецкой шинели тоже все было обсыпано землей. Прорывавшаяся сквозь облака луна временами высвечивала его крупные руки, прижатые теперь к темному мокрому пятну на груди, и запрокинутое болью лицо. «Скотобой»! В память ворвался огромный, заслоняющий все, несущийся сверху приклад.
«Он! Только попал, значит, вскользь. А то бы и головы не осталось». Снова пронеслись в сознании ярость атаки, удар штыком и «взрыв» на голове… «Вот он, взрыв-то: фриц прикладом мне голову «взорвал»… Да и я его. Тоже успел… Фатальный дуплет».
Михаил усмехнулся и тут же заскрипел зубами от боли, теряя сознание…
Бой давно затих. Над рыхлым краем воронки, над чьими-то бездыханными телами они лежали рядом — двое еле живых. Вероятно, уже после схватки их обоих засыпало взрывом снаряда или бомбы. Словно захоронило в общей, но совсем не братской могиле. К счастью, засыпало не глубоко. И один из них, здоровее и, может быть, чуть более живой, вызволил из-под земли себя, а потом и другого, в котором почувствовал признаки жизни… Вряд ли он знал и думал, кого вытаскивает, когда оба они были на самом краешке жизни.
Просто человек спасал человека.
Пока они были здоровы, они изо всех сил убивали один другого, поскольку были яростными частицами каждый своего понятия «МЫ» и «ОНИ». И не было у них ни малейшей мысли о возможности примирения. Только: кто кого! Но сейчас уже не было бы проку от продолжения битвы между этими двумя полуживыми людьми, до конца исчерпавшими свои солдатские силы и чудом возвращающимися почти с того света и буквально — из могилы.
Все это не то чтобы понял, а как-то органически почувствовал раненый командир, который за минуту до боя расстрелял бы хоть самого себя, если бы смогла прийти такая мысль. Он с изумлением не нашел в себе ни злобы, ни вражды. И, глядя на бредящего в забытьи немца, непрерывно просящего пить, даже подумал: «А ведь и повезло, что он такой мощный, а то как бы смог меня вытащить». Пошарил рукой, сохранилась ли фляжка. С трудом попав в приоткрытый стонущий рот, Михаил влил в него несколько глотков воды, разбавленной водкой. Взгляд немца стал осмысленным; посмотрев русскому прямо в глаза, он прошептал:
— Danke schon! («большое спасибо» — нем.) — И снова уронил голову…
— Да это же наш взводный! — послышался приглушенный радостный вскрик. Несколько бойцов стояли над раненым, а рядом уже приготовлены были носилки.
— Ну, командир, с возвращением! Теперь до Победы доживешь, два раза не убивают. Поднимайте его, ребята. Да поспешайте: светает.
— А с этим фашистом что делать? — неприязненно спросил один из бойцов, стволом винтовки указывая на молча смотрящего немца.
— Это не фашист. Просто солдат. Он спас меня, братцы. Из-под земли вытащил. Отнесите его в медсанбат, — полуприказал, полупопросил Михаил…
Выйдя из госпиталя, несмотря на инвалидность, Михаил еще много лет работал. Правда, уже не ремонтировал танки, как в начале войны, а на гражданке. Главное, что мозг его после того страшного ранения не только не повредился, а словно нарочно демонстрировал свои прирожденные способности. Даже ставшего пенсионером дядю Мишу продолжали приглашать, как говорили с улыбкой, «в качестве ходячей научно-технической энциклопедии». Особенно когда приезжали заграничные ученые и инженеры и могли возникнуть разногласия по поводу истории и приоритетов изобретений или необходимость согласования терминологии на русском, английском или немецком языках.
Спустя лет десять после войны ему принесли пакет из Западной Германии, куда его приглашал приехать… «скотобой»! Разумеется, с настоящим именем и современным адресом. Он тоже удачно подлечился и разыскал координаты «напарника-близнеца по второму рождению» через Международный Красный Крест.
Михаил поразился, обрадовался и… не ответил. И промолчал, как и раньше, о том, что случилось после того его последнего боя. Тогда там, в боях, он не мог позволить себе бояться: ради семьи, ради Города, Родины ради, да и ради тех не щадящих себя мужиков и почти мальчишек, которых ему доверили под команду. Но тут — испугался, поостерегся. За семью свою да и за себя. Кто знает, как могли это у нас понять? Не нашелся бы рядом некий «бдительный патриот», по доносу которого можно было оказаться заподозренным в предательстве или связи с врагами? Да и кто б ему позволил съездить в Германию, тем более в Западную?
Совсем недавно и совсем уже нежданно лейтенанту запаса Михаилу Мироновичу Кофьяну, давным-давно снятому с военного учета, вручили в райвоенкомате затерявшийся во времени орден Красной Звезды — за отличие в боях в тяжелейшие дни обороны Ленинграда. Лежащая в коробочке на столе темно-рубиновая звезда властно поднимала прошлое из глубин солдатской памяти. Только теперь в каком-то новом, непонятом ранее вселенском и пророческом свете.
«Неужели,— требовательно взыскивала она, — нужно всем, ВСЕМ оказаться в таком же бессильном, предсмертном состоянии, чтобы только тогда и понять, что прежде всего все мы — ЛЮДИ?!
Москва — Ленинград, 1975 год.»
Боевой путь
Михаил Миронович (Меерович) Кофьян
Родился в 1908 году в Москве. Окончил Ленинградский политехнический институт, имел гражданскую специальность инженера-механика. По данным сайта «Память народа», был призван на Великую Отечественную войну 25 февраля 1942 года Смольнинским РВК Ленинградского района. В апреле 1942-го был направлен в 5-й отдельный запасной инженерный полк Северного фронта, в июле — на Ленинградский фронт. Был командиром взвода, сапером. Военная должность — воентехник 1-го ранга, старший техник-лейтенант. Награжден орденом Красной Звезды — документ о награждении от 12 июня 1968 года. По воспоминаниям родственников, после лечения в госпитале его направили «поднимать» шахту под Свердловском. Домой в Ленинград он вернулся весной 1945 года. После войны Михаил Миронович долгое время работал по специальности, имел энциклопедические знания, был высококлассным специалистом. Но из-за ранения и сильной контузии с годами все чаще о себе давала знать эпилепсия. Скончался в Санкт-Петербурге в августе 1978 года.
Подготовила Жанна Газзаева
Фото предоставлены Ольгой Мошкиной.
