«Одеялом окно завешивали, чтобы немец не видел»
Родина
— Я родился в селе Луковец, которое затопили Рыбинским водохранилищем. Когда мне был год, всех оттуда выселили. Моя семья оказалась в Череповце. Мама часто рассказывала про Луковец. Говорила, что село было большое, много людей жило. Про пилораму рассказывала, на которой многие работали. На ней доски пилили, ящики делали для снарядов. Трудно сказать, жалела ли она о том, что переехали. Наверное, жалела. Но это же неизбежно было: сказали, что будут затапливать, велели уезжать. Что поделаешь?
Сначала нас поселили в деревянный дом на Пролетарской улице. Худой был дом-то, замерзали мы в нем. Мать рассказывала, что зимой по утрам моя детская подушка инеем покрывалась. Потом дали комнату на Советском проспекте в доме № 72. Двухэтажный дом рядом с автобусной остановкой, сейчас там магазин, телефоны продают.
В Луковце жили хорошо, а в Череповце напасть за напастью. Отца на финскую войну забрали и убили там, я его не помню. Там много вологодских мужиков убило — попали в окружение на Карельском перешейке. Остались мы вдвоем на маминых плечах. А тут и другая война, еще худшая. Плохо жили, голодно, у нас ничего не было — ни радио, ни часов. Чтобы как-то нас поднять, мама вышла замуж за эстонца, а он пьяницей оказался, она его выгнала. Так и жили втроем: я, мама и сестра. Мама всю жизнь об отце тосковала. Пойдут солдаты в баню мимо наших окон — мама в слезы. И я с ней.
Советский проспект
— На Советском проспекте я вырос и прожил больше двадцати лет, первая дочка у меня родилась там. Он всегда считался центром города. Демонстрации мимо наших окон шли — с музыкой, с транспарантами. Я в своем доме всех соседей знал, никого сейчас нет, все умерли. У нас домик с виду маленький, в два этажа, а столько соседей — целая толпа. У нас один мужик жил, секцией моржей руководил — человек двести к нему в секцию ходили. В ледяной воде купались на Соборной горке. Никого сейчас нет, все умерли. А я живу.
Комнатку нам дали небольшую, 13-метровую, на втором этаже. Печка-столбянка на полкомнаты. Дружно жили, не как сейчас живут. Запрутся и не разговаривают. А мы одной семьей жили. Но случалось всякое. Однажды, это в войну было, у нас соседка хлебные карточки украла. На детей давали карточки на 200 граммов хлеба, а на взрослых — по 400. Они у нас на комоде лежали, в чашечке. Мать приходит с работы: «Славик, где карточки?» Я отвечаю: «Не знаю, мама». Она спрашивает, кто приходил к нам. Я рассказываю, что тетенька заходила, которая за стенкой живет. Пришла к нам узнать время, а у нас тоже часов нет, соседка и послала меня узнать к другим соседям. Вот так и сходил — остались без карточек. Чуть не умерли тогда, лебеду и крапиву ели, в Яконское колоски собирать бегали — рожь убрана, но если поискать, колосков насобираешь.
Наш дом в хорошем месте стоял, очень удобном.
В соседнем доме, который назывался в народе «учительским» (здание по адресу: Советский пр., 76 — Авт.) был продуктовый магазин. Во время войны там в очереди за хлебом и сахаром стояли, с вечера занимали, ночи простаивали. Мы, дети, тоже. А с другой стороны нашего дома пекарня была. Привезут туда плахи дров, я тут как тут — помогаю разгружать. А они пряников и пирожков давали. Вот так выживали. Моя мама в горпищекомбинате работала, но оттуда ничего приносить было нельзя и от голода это не спасало.
Война
— На Советском проспекте в ту пору асфальта не было, дорога-каменуха была. Когда танк едет по проспекту, у нас в шкафах посуда прыгает. В городе было два танка при Доме обороны, вот они и ездили по своим надобностям. А кому еще ездить? Одна полуторка была да пара трофейных машин, на которых муку возили, — вот и весь городской автопарк. Зато лошадей полно, огромные битюги ходили.
Во время войны я в детский сад ходил на Социалистической улице. Как воздушную тревогу объявят, нас вместо прогулки вели в землянку, которую тут же, в саду, выкопали. И там мы пережидали, пока самолеты пролетят. Они летали Москву бомбить. В землянке сидели со свечкой, а дома с лучиной: лучину зажег — под ней таз с водой поставь, чтобы дом не сжечь. Завешивали окно одеялом, чтобы немец не видел, что тут дом.
Не помню, был ли репродуктор на Советском проспекте. Мы все сообщения слушали в своем доме, у нас в коридоре репродуктор висел. Левитан говорил о том, что освободили Орел, Белгород или Минск, а мы, пацаны, радуемся, колесом по коридору ходим. Это хорошо запомнилось.
Когда объявлялась воздушная тревога, мы тоже часто в коридор выходили. И все соседи тоже. Тесно было, но все стояли. Конечно, коридор бы не спас, но, наверное, взрослые так думали: если уж умирать, то всем вместе.
Еще пленных немцев помню. Их гонят по Советскому проспекту, они песни поют, а мы с ребятами бежим сзади — дразним их. В своих кителях немецких шли, но потрепанные, грязные.
Раненых было много на Советском проспекте, везли и везли. Но на улице их было не увидеть — на прогулке, например. Видимо, к нам очень тяжелых привозили. Моя сестра, как школу окончила, сначала пошла токарем на завод «Красная звезда» снаряды вытачивать. А потом ее попросили в госпиталь перейти, медсестер не хватало.
После войны
— Я пошел работать в 15 лет, снег чистил. На Советском проспекте было горжил-управление. При нем была одна-единственная машина-полуторка. И мы зимой в нее снег закидывали с дороги и с тротуара. В день по 15 рублей платили.
Моя трудовая деятельность началась в 1953 году. Помните такого Берию? Тот, который «вышел из доверия». Он тогда всех «тюремщиков» выпустил из-за решетки. Не знаю, сколько точно, но многие в Череповец приехали. Работали тут на стройках, в доках. Опасно было в городе. Я тоже попал под таких уркаганов.
Я с малых лет с деревом любил возиться, поделки разные делать. Когда пацаном был, ходил в Дом пионеров заниматься резьбой по дереву. Наш кружок вел дядя Леша, хороший мужик, многому научил меня. У него на войне нос оторвало, в больнице «наварили», стал как картошина. Мы скульптуры из бревен делали, мои модели в Вологду на выставку отправляли.
Короче говоря, как вошел в возраст, пошел в столяры. Сначала меня на пилораму бросили, доски пилить.
И там привязались ко мне «тюремщики» — отдавай зарплату, а то убьем. А я чего, зеленый пацан, 16 — 17 лет. Отца моего на войне убило, заступиться некому. Отдавал им деньги, с трудом что-то для матери утаивал. Жаловаться боялся: убьют, и все, люди лихие. Один там ухарь самый отчаянный меня все по голове бил, у меня до сих пор головные боли, таблетками спасаюсь. Из-за него я перешел на мебельную фабрику, там мужики честные, работящие.
Десять лет на мебельной фабрике работал, потом еще десять — на спичечной фабрике. А потом жена меня перетянула к себе в трамвайный парк плотником-стекольщиком. Двадцать лет стекла в трамваях вставлял. Их все время били, каждый день. Не пассажиры, нет. Трамваи-то на улице стояли, хулиганы какие-то через забор камнями кидались. Сбоку еще можно поставить, а с лобовыми стеклами как мучились — там ухватиться не за что.
Сейчас на пенсии давно. Я вот дачей все занимался, но в этом году пришлось забросить, здоровье уже не то. Вы обращайтесь, если нужно что-то узнать про старый Череповец, я здесь каждый камушек знаю.
